«В человеке все должно быть прекрасно: и душа, и мундир, и фашистская рожа!» Классик жанра (в переводе Лео фон Залефа).
Фашистское логово, 9:12.
Начальник варшавского отделения 1 подотдела отдела «D» IV управления РСХА, а проще говоря, шеф варшавского филиала Гестапо А.Гольмгаузен прибывал в приятной задумчивости. Редкие минуты, радовавшие и ум, и тело, были наиболее ценны, а посему А.Гольмгаузен дорожил этими мгновениями и наслаждался ими в полной мере. Делал это он обычно в собственном кабинете за большим письменным столом, вывезенным им из богатого поместья на юге Франции. Правда, какой-то негодяй нацарапал в углу стола недозволительное в разговорной и письменной речи слово, чем очень огорчил шефа тайной полиции. Теперь на попорченном ржавым гвоздем месте неизменно стоял черный телефон прямой связи, и во время редких приступов чувства юмора А.Гольмгаузену казалось, что он занял должное место
напротив небольшого бронзового бюста фюрера. Быть может, именно это чувство подсказало ему сделать ремонт в кабинете в несвойственном для подобных заведений духе, так
сказать Die Einbildung во всех значениях. Стоит заметить, что кабинет фашиста отражал истинное настроение, состояние души и натуру его владельца. Он имел розовый цвет и ковровое покрытие с густым длинным ворсом. Прошедшая ночь удалась на славу! От этого факта непроходящая и нестираемая улыбка искажала его нацистское лицо до неузнаваемости с самого утра. За последние часы А.Гольмгаузену удалось совершить маленький погромчик,
угнать в Германию партию рабочей силы, тихо и быстро расстрелять четверых польских коммунистов, поймать лазутчика и, в довершение начатого, получить несказанное
удовольствие в объятиях своей жены А.Гольмгаузен. В канцелярии тайных поручений их часто путали, отчего к супруге приходили зеленые конверты и шифровки, а на стол шефа тайной полиции ложились швейцарские прокладки. Секретные документы тотчас становились достоянием
общественности и русской разведки, но в штабе с этим скоро смирились, – почта работает скверно!
Для того чтобы положить конец сложившейся путанице и наладить работу не столько почты, сколько тайной деятельности, в канцелярию было анонимно отправлено письмо за подписью Лео фон Залефа с предложением именовать отныне шефа тайной полиции не иначе как МужеГольмгаузен, а супругу, соответственно, ЖеноГольмгаузен. Простенько, но
со вкусом! Нововведение приняли с ликованием, и даже в личном деле оба нациста проходили именно так, что нередко вызывало улыбку у Генриха Мюллера и всего IV управления. А.Гольмгаузен был высок, подтянут, белокур и истинный ариец. Ничего лишнего, ничего недостающего, верный сын рейха, убежденный нацист, страстный охотник и тайный почитатель Евы Браун, хотя был замечен у клуба «Хамелеон».
А.Гольмгаузен был креатурой Лео фон Залефа, не меньше и не больше, и во многом старался не отставать от него. Характер будущего шефа тайной полиции сложился в обстановке и
окружении, в котором не существовало даже элементарных моральных принципов, что в свою очередь наложило печать на его поведение. Но, по мнению фон Залефа, А.Гольмгаузену
не доставало беспощадности к врагам рейха, что делало последнего «мягким» и никак не могло причислить его к кошмарным полубогам нацизма. Сейчас же А.Гольмгаузен был занят любимым занятием. Он бережно протирал белоснежным платком, на котором по-польски было вышито «Смерть фашистским оккупантам!», свой горячо обожаемый «Вальтер» П-38. Ухоженные пальцы нежно
скользили по гладкой вороненой поверхности ствола вверх-вниз, туда-сюда, иногда заглядывая в труднодоступные места. Порой во время этой сладкой процедуры он вспоминал юность и первые детские забавы. Этим страдали многие офицеры корпуса «Вайс».
В резном каменном камине мирно догорали дрова и так безмятежно тлели угли. Рядом с малахитовыми часами и бронзовыми подсвечниками - раритетами французского графа Даниеля де Кравильона - стоял приз «Лучший стрелок SS» за 1939 год и маленький портрет фюрера с подделанной
дарственной надписью. Не считая дорогих картин и действительно антикварных вещей, этим призом А.Гольмгаузен дорожил особо.
Он еще не знал, что ровно через две минуты идиллия будет нарушена…так и произошло!
Дверь кабинета резко распахнулась от сильного удара ногой. С камина в очередной раз упала фотография любимого вождя и разбилась. А.Гольмгаузен почувствовал приступ сильнейшей икоты, когда в дверном проеме показалась зловещая фигура Лео фон Залефа. За его спиной испуганная секретарша дрожащими пальцами нервно поправляла прическу и расстегнутую белую блузку. Вид она имела потрепанный, потасканный, но все же еще пока привлекательный. «Сука!», подумал А.Гольмгаузен, но пока не
решил, кому больше адресовано его резкое замечание. Изумительный новый мундир Лео идеально сидел на нем. Особенно выделялся «Eiserne Kreutz», но общее впечатление портила сдвинутая на затылок фуражка, расстегнутый воротничок, ремень ниже пояса, сапоги гармошкой и другие неуставные детали стиля. Впрочем, этот эпатаж не мешал его каждодневной работе. Залеф вообще мало чем напоминал истинного арийца, хотя во всех анкетах настаивал именно на этом, приписывая себе все мыслимые и немыслимые подвиги и открытия. В канцеляриях «Schutzstaffein» и «Geheime Staats-polizei» делали вид, что это правда, побаиваясь его пьяных дебошей. Фон Залеф был наглым, пошлым, толстеющим типом. При появлении этой рожи всякое желание жить дальше пропадало бесследно. Вдобавок он носил усы, и этим все сказано!
- Хайль Гитлер! - прогремел усатый с порога.
- Гитлер... хайль! - запинаясь, ответил шеф тайной полиции и покраснел не то от стыда, не то от напряжения.
Толкнув сапогом, дверь назад, фон Залеф бесцеремонно уселся в кожаное кресло рядом со столом и закурил без спроса. Лео был другом детства, юности и частичной зрелости А.Гольмгаузена, а потому многие выходки сходили ему с рук. К тому же А.Гольмгаузен был женат на сестре Лео. Вдобавок последний, ко всему прочему, был еще свидетелем
на их свадьбе, изрядно попортив всем настроение. Сам же Залеф о женитьбе не задумывался в силу свой ненависти к женскому полу, что не мешало ему насиловать малолетних. Любимое свое утверждение «женщина – тварь», он как мог воплощал в жизнь, аргументируя полезное
замечание тем, что женщину не только можно, но и нужно унижать и избивать, желательно сильно. Женщина, как мразь, недостойна уважения!
- Кстати, дружище, Вы не слыхали последнюю новость…Кулакофф-то повесился! – начал было гость.
- Старая шутка и не самая Ваша удачная! – огрызнулся А.Гольмгаузен и с печалью посмотрел в окно, вспоминая довоенное время, невинные шалости в еврейском гетто и первые пробные погромы, мокрые спички у здания Reichstag… Улыбка умиления скользнула по
жестоким губам и бесследно исчезла в районе копчика в виде серого облачка. Фон Залеф поднялся с кресла, подошел вплотную к
рабочему столу. Подавшись вперед, чтобы быть как можно ближе к собеседнику, он изобразил загадочный вид, отчего левая бровь взметнулась вверх и стала выше обычного,
правый глаз зеленого цвета загорелся дьявольским огнем и казался теперь безумным, другой, черный как ночь, бездонный и ледяной, словно поглощал свет. Кабинет в миг наполнился запахом серы и меха, повеяло могильным холодом. Солнце за окном куда – то исчезло, на козырьке рамы валялась задрав лапы мертвая синица. Из-под камина причудливым образом струились клубы зеленоватого тумана. Приближалась буря. Огонь в камине приобрел голубоватый оттенок, и танец языков пламени стал бешенным. Так же загадочно Лео фон Залеф произнес несвоим демоническим голосом. Губы его почти не шевелились: - Хочу спросить Вас как фашист фашиста, - начал Лео, - Вы евреев любите? В воздухе витал водочный перегар, облако дыма повисло там же. Воцарилась безмолвная пауза, и только биение фашистских сердец нарушало тишину. Демоническая обстановка накалялась. Черный ворон за окном зловеще прокричал, лиловый глаз огромной птицы, не моргая, впился в А.Гольмгаузена, у которого по спине пробежал мороз. На камин вспрыгнул большой черный кот и устроился, скрестив лапы, и, как казалось, даже улыбался и подмигивал, в общем, хамил как умел. - Нет, - решительно заявил шеф тайной полиции, - и даже скажу больше! Им превосходно подходит виселица! - Абсолютно с Вами согласен, коллега! – торжественно
прогремел Залеф и победоносно улыбнулся, - но в наших краях евреи предпочитают газовые камеры! Его лицо приняло прежний вид, все мистификация растаяла в воздухе и исчезла так же неожиданно, как и воплотилась
прежде. Растаял в воздухе наглый кот, сказав напоследок « -Зайду попозже!». Время на каминных часах продолжило привычный ход, все входило в обычный для этой полосы
порядок и даже синица вспорхнула в небо и скрылась в неизвестном GeStaPo направлении. Дым рассеялся и только легкий запах серы напоминал о природе фон Залефа. - Вы оправдали мои надежды, А.Гольмгаузен! – щелкнув пальцами, продолжал фон Залеф, - Мы создаем миф XX века, друг мой! А.Гольмгаузен подозрительно косился на собеседника, особенно на длинные, вьющиеся волосы и выступающие из-под фуражки рога. - Наши идеи, идеи-силы, должны стать рычагом, высвобождающим заключенную в энергии страсть! Это есть непреложные и неоспоримые истины, и, следовательно, они могут быть выражены исключительно в терминах веры! Это и есть наша новая вера, наш новый
порядок вещей! Первично провозглашенные самой природой, они находят свое подтверждение в окружающей среде. Наблюдая жизнь, убеждаешься в ее иерархическом принципе. Принцип борьбы за жизнь является выводом! - Я соглашусь с Вами, - начал А.Гольмгаузен, - что
природа разделена на хищников и их жертвы, но это мир животных, мир который не знает писанных людьми законов, они живут своими понятиями. - Но именно люди черпают свою силу из этих истоков! Скажи, а разве нам не знакомы животные страсти, инстинкты? А во время войны? Да и потом, цыган ты тоже назовешь людьми? - Их – нет! - Значит, ты допускаешь неравенство рас? - Я допускаю расы, стоящие на разных ступенях
развития… - Развития чего? Эти неполноценные народности паразитируют и загрязняют мир! Наша идеология, прежде всего, должна быть действенной, истинной она станет в случае успеха в начинаниях. Начать
необходимо с расчистки планеты от грязи! В этом наша миссия! - Я не стараюсь вдаваться в идеологические тонкости, я
просто выполняю свою работу! - было видно, что А.Гольмгаузен хочет поскорее закончить этот диспут, более уместный после седьмого тоста, но усатый не унимался. - И очень правильно! Материальная сила найдет
оправдание в идеологии. Надо найти такую идеологию, которая наилучшим образом оправдает беспощадное использование грубой силы, разрушительной силы. И я
найду и обосную все, что поможет на нашем пути. - Мне трудно тебя понять, может, поэтому ты партай-идеолог? - Не нужно сарказма! - Тебя больше поймет Ганс Титофер! - Возможно. Тем не менее, в недрах своего сознания человек – националист. Величие нации состоит в ее предназначении, в миссии мира! Мы призваны спасти этот мир! - Нация Ариев велика изначально! Именно ей суждено унаследовать землю! - не выдержал А.Гольмгаузен. - А говоришь, далек от партийной идеологической основы! - Я этого не говорил! - Еще бы ты сказал! Скажи спасибо, что ты мой друг.
Подобные заявления даже не договариваются до конца. Reichssicherheitshauptamt, одним словом! - Все же тебе следовало бы поменьше читать перед сном! Или лучше сказать заниматься писательской деятельностью! - А тебе следовало бы почаще посещать партийные
собрания! - И ломать стулья, обливая Гауляйтера вином? - Отчего же только это? По крайней мере, большего веселья за последнее время не было. - Давайте оставим эту тему! С этими слова улетучилась последняя мистификация, и все приняло прежний вид. Но атмосфера в кабинете была накалена до предела. - Давайте, - согласился Лео и, усевшись обратно, продолжил дымить сигару, - да, кстати, поговаривают, что Вы поймали польскую скотину из отряда сопротивления? А.Гольмгаузен нашел некоторое успокоение в услышанном и даже скривил губы в мерзкой улыбке. - Несомненно, - с гордостью ответил А.Гольмгаузен,
целясь из «Вальтера» куда – то в стену, - «пуф-пуф»! Может быть случайно, может быть по стечению трагических обстоятельств, может быть просто потому, что так надо, именно в этом направлении висела фотография Бормана.
- Мы, берлинцы, любим порядок!
- Да, особенно новый!
В работе, даже в такой, доброта особо ценится. Вообще взаимоотношения складываются из многих компонентов, в том числе и из личной симпатии. Не на последнем месте стоит и
уважение другой личности и чужих взглядов. Все вместе и должно служить общей идеи объединения. Но что-то не сложилось. По партийной линии А.Гольмгаузен был безупречен. Но он на дух не переносил фон Залефа, хотя именно с ним будущий шеф тайной полиции генерал-губернаторства прошел огни и воды с 1933 года. Ведь именно Лео раздувал газету «Die Berliner Zeitung», когда с трудом разгорелись мокрые спички, и он писал бранные русские
слова на здании берлинской филармонии, да чего только и не было! Как раз в этот напряженный момент в дверь раздался
осторожный и приглушенный стук костяшками пальцев, закоторым последовал не менее осторожный вопрос.
- Простите, можно?
«Кто бы это мог быть?», подумал А.Гольмгаузен, «даже и не знаю», подумал фон Залеф.
Дверь тихо отворилась, легкий сквозняк ворвался в кабинет, вслед за ним вошел невысокий человек в черных круглых очках. Плотно закрыв за собой дверь, он взметнул правую руку вверх с возгласом «Зиг хайль!»
Гельмут Клаус - Мария Зингер-Кулакофф был прирожденным фашистом, извергом, палачом и душителем всяческой свободы. Излюбленный прием – нож в репу – стал коронным его номером, так сказать визитной карточкой. Особенно хорошо ему удавалось подмешивать яды в обеденные блюда. В канцелярии поговаривали, что даже Шелленберг пострадал от шалостей Кулакоффа, когда на приеме в честь взятия Парижа совсем измучился диареей, частично
позеленел и осунулся. Вечер был испорчен! Еще в институтские годы на юридическом факультете Гельмут загнал в могилу своего декана сногсшибательными докладами по истории России начала XX века. В общем, довольно интересная судьба начинающего нациста!
Правда, порой складывалось впечатление о Зингер-Кулакоффе как о рафинированном интеллигенте, но любые сомнения исчезали, когда он брался за любимое дело и проливал реки крови.
- Ну, зиг хайль, коль не шутишь! – хором ответили друзья детства.
Гельмут снял черные очки, и его глазки стали лихорадочно носиться по кабинету. Эта отличительная особенность выделяла Клаус Марию из серого ряда садистов и придавала
ему некий шарм и обаяние. Дав слабину их неуемной прыти и не в силах сразу удержать подавляющий напор, он некоторое время прибывал в бездействии. Но, все же собрав все силы в кулак и благодаря усилию огромной воли нациста, Кулакофф вернул их назад и снова одел очки.
«Опять был в вытрезвителе!», подумал А.Гольмгаузен, « не
иначе как…мы все там были!», подумал фон Залеф.
- Я вижу, вы дискутируете? – начал было человек в черных очках.
- Да так…, - ответил Лео.
- А именно?
- Скорее идеологические размышления в духе SuSHA (Sasse- und Siedlungs Hauptamt).
- Вот как? Что ж, интересно, и к чему же вы пришли?
- К единственно правильному решению!
- Опять пить?
- Опять!
Стоит заметить, что все трое были знакомы друг с другом давно. Нацистская судьба свела их в пору становления идей, когда формировались взгляды и мировоззрения, когда Лео вступил в партию, в идеологический отдел, Кулакофф закалацупал первого еврея, а А.Гольмгаузен уже метко стрелял и впервые пробовал секс, именно тогда. С тех пор фон Залеф особенно любил посещать поместье Гельмута под Берлином в местечке с поэтическим названием Бутофсберген да поговорить за бутылочкой отменного шнапса, тем более что Гельмут приобрел намедни
великолепный Мерседес последней модели. Кулакофф вообще славился фашистским гостеприимством и у него всегда были бутерброды…
В последнее время дела Кулакоффа пошли в гору. Не считая хорошего поместья, машины и прочих удобств во дворе, Кулакофф славился пышными любовницами. GESTAPO стали известны тайные банковские счета Гельмута Клаус – Марии в Швейцарии на имя некой Людольфины. Кстати сказать, он же финансировал первые погромы в Варшаве.
- Ну и? – осведомился Гельмут Клаус Мария.
Начальник варшавского отделения 1 подотдела отдела «D» IV управления РСХА, а проще говоря, шеф варшавского филиала Гестапо А.Гольмгаузен прибывал в приятной задумчивости. Редкие минуты, радовавшие и ум, и тело, были наиболее ценны, а посему А.Гольмгаузен дорожил этими мгновениями и наслаждался ими в полной мере.