"Гестапо - это школа жизни! И прожить её надо так, чтобы не
было обидно за бесцельно прожитые годы!" S.I.
Фашистское логово, 10:72
В центре кабинета А.Гольмгаузена стоял Зигмунд Цапеллин в белом халате, в белой медицинской шапочке и с саквояжем в правой руке. Рядом дрожал юноша лет семнадцати. Напротив них сидели гладковыбритый А.Гольмгаузен и уже слегка подвыпивший фон Залеф. Человек в черных очках исчез бесследно. А.Гольмгаузен нервно постукивал ногой по полу, Лео нагло улыбался, Зигмунд был беспощаден и невозмутим, юноша на грани обморока. Первым не выдержал фон Залеф.
- Так, так, так…ну что ж! - сказал он и, подойдя к стене с портретом Геббельса нажал потаенную кнопку.
Загорелась потаенная лампочка и потаенная дверь в стене открылась. За ней обнаружилась маленькая, но потаенная комната. Ее белые стены, пол и потолок носили отпечаток ее предназначения - выцветшие и свежие, но определенно невыводимые пятна крови. Из скромной мебели только черный дубовый стол, три таких же стула, крюки в стене, цепи, металлическая решетка от кровати, поставленная на попа, доска с гвоздями в углу. Окон не было. На столе стоял новенький патефон, украденный у Шелленберга, но уже заляпанный кровью. Вокруг лежали любимые пластинки Лео, среди которых попадались фото обнаженных девиц. Фон Залеф зашел первым, остальные фашисты насильно втащили внутрь тщетно упирающегося юношу и усадили на стул у стены. Все напряженно сопели, но сохраняли безмолвие. Фон Залеф деловито и медленно обошел комнату и уселся за стол, из ящика которого он достал сигареты, зажигалку с пепельницей и два граненых стакана. Из внутреннего кармана кителя початую бутылку водки, какой-то блокнотик и перьевую ручку с чернилами. - Это что? - поинтересовался Лео, кивнув в сторону дрожащего субъекта. - Заключенный №246! - отрапортовал Зигмунд и так, на всякий случай, смазал заключенному по польской роже. - Хорошо…как твое имя, - спросил фон Залеф №246, раскрывая блокнот. Юноша промямлил что-то нечленораздельное. - Как тебя зовут, польская мразь?! - прокричал фон Залеф, сильно стукнув кулаком по столу, отчего слегка сам и поморщился. - Ро… Ро… Ро… - дрожа и заикаясь, всхлипывал допрашиваемый, но после нового удара Цапеллина в область живота, выдержав вынужденную паузу, твердо и ясно произнес, - Ромик! - На кого ты работаешь?! - продолжал Лео. При этих словах у А.Гольмгаузена началась депрессия. Внешнее проявление депрессия находила в покраснения шеи и щек, а также легкой сыпи на носу. - Да ни на кого я не работаю, - начал польский юноша, - я здесь случайно! "Еще один!", подумал Цапеллин и снова смазал в челюсть. - Здесь случайно не бывают! - протяжно заметил Зигмунд. А.Гольмгаузен подошел к столу, сел на край, помяв при этом новую пачку "Vermacht", и скрестил руки на груди. Вид он приобрел крайне ненормальный, напряженный. Шеф тайной государственной полиции генерал-губернаторства вообще вел себя странно: он явно не находил себе места, ерзая, почесываясь, изредка портя и без того спертый воздух. В голове мысли строили баррикады, противясь здравому смыслу и разумным доводам. Видимо, жить без насилия закоренелый фашист уже не мог, а потому стал нервно кусать нижнюю губу и засматриваться на гениталии Цапеллина. Заметив, что А.Гольмгаузен начал болтать ногами, фон Залеф предложил другу детства пойти пострелять из любимого "Вальтера" по прохожим прямо из окна своего кабинета. А.Гольмгаузен быстро удалился. - Простите, коллега, у Вас закурить не будет? - спросил Лео, оглядев помятую пачку сигарет. - Да, разумеется, - ответил Цапеллин и достал из кармана папиросы "Казбек", заметив при этом смущенно, - Трофейные! - Ну, и что будем делать, сволочь? Либо ты заговоришь гаденыш, либо я тебя кончу без зазрения фашистской совести! - Я же говорю, - начал было допрашиваемый, сплевывая на пол кровь и выбитые зубы, - я здесь случайно, меня вообще в этом рассказе быть не должно! - Заткни хавальник, сука! Раз попал сюда, то отвечай быстро и четко! Когда и кем был заслан на территорию имперского генерал-губернаторства? - сказал Цапеллин. - Я не понимаю, о чем вы говорите… - Ах, ты не понимаешь?! А вот я тебя сейчас привяжу к решетке и пропущу эдак 380! Понял, в натуре, тварь конченная? - сквозь зубы прошипел фон Залеф. - Отпустите меня, а, - взмолился Ромик. - Что тебе известно о Корнелии Межинска? - Ну, она… - Так это она? - Да, - протянул Ромик и сладостно зажмурился. Задумчивость прервал новый удар Цапеллина. - Опиши ее! - Ну, она …она … это она! - Говори точно! - Ну, полная, но не толстая, не толстая точно! Штуки такие большие! - Серьезно? - Ну, да. - Что еще? - Задница! - Понимаю! Лео закурил. Блаженное состояние разливалось по всему нацистскому телу, спокойствие и умиротворенность уступили место агрессии и раздраженности. Мысли фашиста были теперь далеко от сюда. Где-то загородом, на природе. Как было бы сейчас упоительно вздохнуть полной грудью чистейший воздух с еле уловимым запахом луговых цветов. Ощутить кожей прикосновение мягких ростков молодой травы. Услышать пение малиновки или льющиеся мотивы чудесной трели соловья, поистине чарующее действо! Скинуть с себя ужасающий черный мундир и эти сапоги, прилечь на ласковый песок дикого пляжа. Уловить нежный рокот тихой речки и всеми клеточками тела ощутить природу: несмелые прикосновения ветерка, теплоту солнечных лучей, нежность матушки земли! Закрыть глаза и отдаться этой первозданной силе! Как было бы упоительно окунуться в этот прекрасный день в теплую гладь реки и дать волю мышцам, плыть, плыть, пока приятная усталость не разольется по сильному, молодому телу. Выйти на берег и растянутся снова на песке, оставшись в белой рубахе и форменных галифе. Устремить взор в небесную гладь, проводить взглядом вольный полет птицы, видеть в причудливых формах облаков сказочных животных и наслаждаться безмятежным состоянием. Как прекрасна, порой, бывает жизнь! А может вскочить на резвого скакуна и мчать его по полям, отдавший неуемному порыву, пусть скорость пьянит, а прыть скакуна торжествует! Отпусти удила, лихой возница! Свобода, вольность, молодость! И пусть в сердце родится чувство силы и торжества, когда под тобой боевой конь, под напором которого рухнет неприятель! А затем встретиться взглядом с прелестной, милой девушкой! Спешиться, радуясь, в сердцах как храпит и раздувает ноздри конь, позволив ему утолить голод. И видеть перед собой лишь эти зачарованные яркие, светящиеся, зеленые звездочки, как благословения небес, ниспосланные остывшему сердцу, дабы обрести свет. О, как искренне они излучают интерес, завороженные и так восторженно ласковые. Безумная мечта, не исчезай! Видеть перед собой лучезарное, ангельское лицо юного создания. И эти первые слова, непринужденные слова, важные слова первой встречи, первого знакомства. Ее ласковый, нежный голосок ответит милой глупостью на легкий комплемент, заструится, побежит как ручей по руслу искушенного слуха. И он так млеет и блаженствует в истоме. Ее глаза - небесная гладь, божественное озарение, невинная душа, не скрывающая свой внутренний мир, нетронутый, загадочный, но такой открытый! Ниспадающий локон золотых кудрей сведет его с ума и забудет он все на свете наслаждаясь этим ведением, живым воплощением мечты. Покажи любовь! И он прикоснется к ее волосам, проведет руками, дотронется до ланит ее бархатных, нежных, гладких. Уловит ее улыбку лучезарную, искреннюю и смех как песня, как небесная песня, звучание сердца! Все в ней привлекает его ум, его разум, его дух, его душу его тело. Его сердце бьется сильнее, пульс чаще и он узнает, как страсть возрастает, как зарождается чувство! - Скажите, Вы - ангел? - спросит он. - Я? О нет! - засмеется она, - нет же! - Неужели ангелы спустились на грешную землю? - Я не ангел, разве есть у меня крылья? - Ангелу не всегда нужны крылья, но ангел не скроет своей природы! - Вы такой забавный! А откуда Ваш легкий акцент? Вы приезжий? - Вас это смущает? - О, нет, нисколько! - Почему же Вы смеетесь! - Со мной еще так никто и никогда ни говорил! - Как? - Как…как… - Как с богиней, как с неповторимой, как с ангелом… Она снова улыбнется, смущенно прикроет рукой прекрасный рот, но смех льется и оживляет омертвевшее сердце, сердце которое перестало любить, потеряло смысл, сердце, которое убивало. - Как тебя зовут, милое дитя? - Барбара! А Вас? - Лео, - коротко ответит он. - Как смешно…у меня… - тут она запнется, взгляд наполнится сначала вопросом, затее все нарастающим испугом, с мольбой она посмотрит на него и он не сразу поймет, в чем дело. Лишь взглянув в сторону, он все осознает…ее улыбка застынет при виде формы. Китель, небрежно перекинутый через седло прикует ее внимание. Ее счастье исчезнет при виде страшного мундира, ее надежда растает в омуте черного цвета и зловещей свастики на красной как кровь повязке. Она попытается вскрикнуть, но звук не вырвется из горла. В следующий миг он закрою ей рот ладонью…прочтет в ее глазах ужас. Он страшно изобьет ее, затем изнасилует, а после…после ему придется убить ее. Как извивалось под ним молодое, юное тельце. Как жалобно стонала она от боли и страха. И не в силах взглянуть в ее глаза, он припадет к созревающей, упругой груди, иногда изламывая ее тело. Она вскрикнет под дьявольским напором и застынет на секунду, затем замрет навсегда и только слеза с уголка ее глаз - безмолвное свидетельство, что жизнь еще теплится в хрупком теле. Последний крик донесется до его слуха, последний крик взломает его сердце и закроет его навсегда от мира. О камень, - ты будешь жесток и свиреп! С ротой солдат он сожжет и сравняет с землей ее деревню, и будет долго плакать возле ее остывающего тела, скупая слеза упадет на выжженную землю. О, как бы здорово было бы… - Продолжить допрос! - вернул в реальность фашиста Цапеллин. Залеф огляделся. Исчез мираж, исчез мир прошлого, исчезло видение несбывшегося счастья. Сознание вновь окунулось в призрачную действительность, избежав страшного былого. Есть ли спасение? И где найти выход? Затушив выгоревший окурок, он скажет всего четыре слова. - Она была еще невинна! - Что? - переспросил Зигмунд. - Я говорю, технически нетронута, целка еще была! - А-а, - протянул Цапеллин, - ну бывает! Вот у меня был случай… - Довольно, Зигмунд! - Хорошо, хорошо! - сказал последний и так, для разнообразия съездил по польской роже. "Какой невыносимый баварский акцент", подумал фон Залеф и закурил новую папиросу. Надо заметить, что фон Залеф в последнее время стал много курить и по большому счету преимущественно чужие сигареты, а после захвата Польши и ее разграбления, когда свой основной удар был нанесен по вино-водочному заводу, иногда по утрам чувствовал легкое недомогание. - Кто твои сообщники? - продолжал допрос фон Залеф. - Да, я же говорю, я ни причем! - всхлипывал допрашиваемый. Из кабинета донесся огнестрельный выстрел, слабый вскрик человека откуда-то с улицы и громогласный, торжествующий хохот А.Гольмгаузена. Там же занялся патефон, заоравший "Und wir alles sind Hitler Soldaten". Изучающий тяжелый взгляд фон Залефа впился в арестованного, словно просверлив его насквозь. Польский юноша поперхнулся, но нашел в себе силы сказать. - Я действительно ни при чем! Ну, поверьте мне! - Какой смелый, он еще и тявкает! - сказал фон Залеф и призадумался. В последнее время это у него получалось крайне плохо. Цапеллин ослабил мертвую хватку, и тело юноши стало медленно сползать на пол, пока вовсе не упало. Фашисты переглянулись. - У нас конечно не Prinz-Albrechtstrasse, но и мы умеем, языки развязывать! - заметил Зигмунд. - Похоже, что говорит правду! - Похоже, что так! - подтвердил Цапеллин, отчего его всего перекосило, а лицо исказила жуткая гримаса досады. Злобный оскал и ярость в глазах говорили, что разговор еще не закончен. - А он вам все равно ничего не скажет, правду говорит, - послышался чей-то голос, - да вы и сами знаете! Нацисты обернулись. У порога переминался с ноги на ногу невесть откуда появившийся Кулакофф. Коллеги по цеху давно привыкли к мистике за годы своей занимательной работы. Исчезновение папок с секретными документами (в чем, несомненно, подозревались русские), исчезновение чайников с кипяченой водой, людей и целых складов с вино-водочными изделиями (что, впрочем, тоже имело русский след) стало, так сказать, делом обыденным. Посему материализация Кулакоффа из воздуха не вызвала живого интереса. Единственным фактом, задержавшим фашистское внимание было то, что очки на Гельмуте имели теперь цвет розовый, как ваффенфарбе танкистов. Как и раньше, он снял очки, и глазки нациста-изверга пустились в бешеный пляс. В этой связи правильного взгляда в сторону коллег не получилось. За стеной раздался новый выстрел и улюлюканье А.Гольмгаузена. Кто-то заново поставил пластинку "Hitler Soldaten, deutschen Offizieren…" и фальшиво пропел: "- Оле, Оле, Оле, Оле, фашисты, вперед!!" Глаза Кулакоффа продолжали носиться. Так, например, они по случаю забежали в ящик стола, немного порылись, но, ничего не найдя, метнулись в сторону. По пути назад заглянули в карман к фон Залефу, порылись немного и стащили записную книжку с шифрограммой. - Кулакофф, имейте совесть, наденьте очки! - возмутился Лео. - Как скажете! - ответил тот и исчез, растворившись в воздухе. В комнате повеяло сквозняком.
Наступила неловкая пауза, которую нарушил фон Залеф. Он затушил тлеющий бычок и наполнил два стакана прозрачной жидкостью из бутылки. Цапеллин подошел к столу, поставил на него свой черный саквояж с красным крестом с боку, злобно покосившись на польского юношу. Тот сжался в комок. - Как раз два стакана, дружище, - заметил фон Залеф. - А где третий? - Его Ганс Титофер в лесу потерял. - А! Ну, ничего, зараза к заразе не пристает, - резюмировал Зигмунд и залпом осушил содержимое стакана. Из чемоданчика он достал два соленых огурца, закусил и поделился с другом. Фон Залеф повторил процедуру, слегка поморщившись. - Ну что будем делать, коллега? Так отпускать нельзя! - Нельзя-а! - протянул Зигмунд. - Что же с тобой сделать, сука? Оба устремили свои звериные взгляды в сторону Ромика. У последнего по спине пробежал мертвенный холод и отнялись ноги. Пир фашистских стервятников разгорался. - Кстати, коллега, - начал Лео, наполняя стаканы, - Вы знаете, что с такими делают в русских застенках? - Бьют! - не задумываясь, сказал Цапеллин. - Сильно? - Очень! - Хорош-шо! Цапеллин, поправив пенсне, развернулся в сторону уже обреченного польского юноши. Взгляды хищников на мгновение смягчились, словно прощаясь навсегда с Ромиком, но звериную натуру изменить невозможно, что впрочем, и отразилось следом на их нацистских рожах. Вздохнув, друзья выпили. - Твое здоровье! - издевались фашисты. Ромик потерял сознание. - Слабак! - Неопытный! За стеной послышался до боли знакомый голос. - Сарынь на кичку! - заорал А.Гольмгаузен, затем последовала пулеметная очередь и нецензурная русская брань. "Где он этого набрался?", подумал фон Залеф, "из агитфильмов", подумал Цапеллин, расстелил на столе белую скатерку и надел медицинские одноразовые перчатки. - Для стерильности! - пояснил Цапеллин. Затем из саквояжа он достал маленькие пассатижики, паяльник, скальпель, пилу, медицинские нитки, набор игл, надел хирургическую маску. - Я готов, - подытожил Зигмунд. Даже бывалого фон Залефа передернуло при виде этой процедуры. - Надо бы привести его в чувства, - заметил фон Залеф. - А, ну вставай, сука! - заорал Цапеллин. - Боюсь, этого мало! - Может быть, по яйцам? - Попробуйте, коллега, - предложил фон Залеф. - Встать, гаденыш! - продолжил Зигмунд и нанес смертельный удар в область паха. Юноша резко вздрогнул и согнулся, широко раскрыл глаза, схватившись обеими руками за ушибленное место. Крика не последовало, от сильнейшего удара скулы и мышцы лица свело, началась судорога по всему телу, отчего он быстро задвигал конечностями и сильно изогнул голову назад, изламывая шейные позвонки. Послышался жуткий хрип, из уголка рта показалась полоска пены, содрогания усилились. К лицу поступил прилив крови, окрасив щеки бордовым цветом, на шее выступили вены. Затем, судороги стали утихать, лицо принимало синеватый оттенок, юноша изогнулся в последний раз, наступили конвульсии. - Сдулся, ложок! - констатировал Зигмунд. - Откинулся, сука, да ласты склеил! - подтвердил Лео. - Расчленим или так выкинем? - Выкидывать нельзя, у него еще очная ставка с лазутчиком, забыл что ли, фуфел? - Кто фуфел, а? - Да ты фуфел! Ноги чешутся? - Чешутся! - Так почеши о свою задницу, коновал! - Кто коновал? - Да ты, шлепок майонезный! Что, не мог потише вдарить? - Да ты сам сказал… - Сказал, сказал, - передразнил фон Залеф, - Цаплин - он и есть Цаплин! - Чё, в натуре? Ну, держись, значит так: да ты … … в …, … … и … на … тебя … … когда…. …. прямо… … … и … … и … твою … РСХА … … … … да и … … … … …, понял? - Ба, Цаплин, откуда вы так хорошо знаете русский язык? - Мюнхенская спецшкола, - смущаясь, ответил Зигмунд и добавил, - я ее закончил! - Ай, молодца! На улице раздался взрыв ручной гранаты, а за стеной торжествующий вопль А.Гольмгаузена. - Он сегодня в ударе! - подытожил Гельмут Клаус Мария Кулакофф, невесть откуда появившийся. - А.Гольмгаузен дала, - иногда находчивость Лео поражала. - Да! - протянул Зигмунд, - крови, наверное, много! - Круто! - Кстати, Кулакофф, - начал, было, фон Залеф, - Вы не слышали новый анекдот? - А у Вас бывают новые анекдоты? - Представьте себе! - Ну, ну, полюбопытствуем. - Возвращается как-то муж с охоты… - Довольно, фон Залеф, будет Вам! - А Вы не находите…? - Нахожу! - прервал Кулакофф, - но с Вас и этого достаточно! - Смею заметить, господа, а не пора ли нам, так сказать, попотчевать? - А, что ж, можно и даже нужно, - радостно оживился Зигмунд, - позволю, быть может, бестактность, но человеческое тело и его потребности берут свое! - Уж, Вы точно свое не упустите! - Будьте покойны! - Ну, этого Вы не дождетесь! - Не сомневаюсь! - У меня еще и бутерброды есть, - заметил Кулакофф и добавил, - с гусиным паштетом! "У этого саксонского негодяя всегда закуска имеется, незаменимый, гад! Надо бы его танком переехать!", подумал фон Залеф, "я те перееду!", подумал Кулакофф и съел один бутерброд.
Стоит заметить, что в нацистском обществе сложилось надуманное мнение насчет выходцев из Саксонии, высказанное, правда впервые, Адольфом Гитлером. Суть его сводилась, опять таки, к арийской теории. Саксонцы, по подобным взглядам, не имели чисто немецкое, а, следовательно, арийское происхождение. Иногда их относили к славянским корням, учитывая больше географическое расположение, нежели иные факторы. А потому, мысли фон Залефа, уловленные Гельмутом в результате активной мыслительной деятельности, вызвали в последнем отнюдь не положительные эмоции. Но, будучи интеллигентным человеком, Кулакофф промолчал.
В центре кабинета А.Гольмгаузена стоял Зигмунд Цапеллин в белом халате, в белой медицинской шапочке и с саквояжем в правой руке. Рядом дрожал юноша лет семнадцати. Напротив них сидели гладковыбритый А.Гольмгаузен и уже слегка подвыпивший фон Залеф. Человек в черных очках исчез бесследно. А.Гольмгаузен нервно постукивал ногой по полу, Лео нагло улыбался, Зигмунд был беспощаден и невозмутим, юноша на грани обморока. Первым не выдержал фон Залеф.